Рассказы о Пасхе для школьников. Первый день светлого Христова Воскресения
* * *
После обеда дедушка шел спать в свой кабинет. Тетенька Александрина садилась подремать в кресле, в зале. Папа, мама, дядя Лиодор и тетя Надюша уходили гулять в «сквер». Дядя Лиодор больше всех своих кузин любил тетю Надюшу, и она платила ему тем же. Это была хорошенькая, живая девушка с длинными русыми косами и с ярким румянцем на смуглом, наивном лице.
— Ох, проста Наденька, очень проста, — всегда говорила няня.
А папа, который занимался со свояченицей, уверял, что «Наденька совершенно неспособна ни к каким наукам».
Тетя Саша в сердитую минуту говорила:
— Наденька у нас просто глупа.
Дядя Лиодор всегда восхищался тетей
Надюшей и посвятил ей много своих стихов. Он часто ходил с ней гулять и говорил про нее, что она — «дитя природы».
Но мы больше всех теток любили тетю Манюшу.
В обществе сложилось мнение, что все горбатые несправедливые, озлобленные люди. Не такова была наша тетя. Она, как и дедушка, была всегда весела, жизнерадостна и полна снисхождения и любви к людям.
— Я хочу быть любимой всеми... Я хочу приносить всюду с собою радость, — говорила не раз наша маленькая тетя, и ее чудные черные глаза сверкали как звезды.
И ее, действительно, все любили.
После праздничного обеда бабушки мы чаще всего оставались с тетей Манюшей. Мы шли на двор. Что это был за дворик! Наверно, ни у кого никогда не было такого. Он всецело принадлежал к квартире дедушки.
Это было пространство в пять сажен в квадрате.
Справа деревянный навес. Под навесом лежали дрова и стоял большой сундук. Это была кладовая бабушки. Там хранилась провизия. И под навесом же были сделаны дедушкой для нас качели. Как весело и приятно было на них покачиваться. Это удовольствие мы получали только у дедушки.
Посредине двора красовалась большая клумба. И каких только цветов не сажал в нее дедушка! Летом эта клумба представляла из себя огромный букет прелестных, душистых цветов. Около забора, который выходил на улицу, росли две кудрявые березки. С другой стороны, около хозяйского сада, росла рябина и стояла высокая жердь. На верху этой жерди висела клетка для ловли птиц. Клетку эту можно было поднимать и опускать при помощи особенного блока и веревки. Как радовались мы, когда, бывало, дедушка вынимал из этой клетки на наших глазах новую птичку. Мы тогда не понимали, что «воля птице дороже золоченой клетки».
Однако я отвлеклась и забыла о дворике... По краям, у самого забора тянулась гряда. Она засевалась укропом, салатом и редиской. А между ними росли мак и подсолнечники. Когда они цвели — это было красиво и так оживляло всю грядку. Головки мака и созревшие подсолнечники поступали в полное наше распоряжение.
К дому со двора вело крыльцо из пяти ступенек. Над крыльцом, на колоннах, был большой балкон. Он принадлежал хозяевам.
Бывало, тетя Манюша сидит на крыльце, а мы тут же прыгаем по ступенькам или играем в мяч... Иногда сражаемся с ней в дурачки или в пьяницы, или же в нашу любимую игру «ручные хлопушки», которую мы сами придумали.
И вдруг сверху, с балкона, на веревке спускается небольшая корзиночка...
Поднимешь голову... И видишь приветливые лица трех старушек и старичка
генерала. Старушки в локонах, как и тетенька Александрина. Это хозяин и его три сестры, старые девушки. Они все улыбаются.
— Милым деточкам за благонравие и послушание ангел с неба принес награду, — слышится ласковый голос.
Тетя Манюша выведет нас на средину двора и заставляет благодарить хозяев:
— Делайте книксен. Присядьте пониже... Наклоните головки, — учит она нас.
— Прекрасные, благовоспитанные деточки... И так всегда кротко, деликатно играют, — одобряют наше поведение хозяйки.
А нас больше всего интересует таинственная закрытая корзиночка. Такие корзиночки спускались сверху почти всегда, когда мы бывали у бабушки. Кроме того, весной хозяйки оделяли своих нижних жильцов букетами чудной сирени, летом — всевозможными цветами, а осенью — фруктами, ягодами и зеленью из своего огорода.
Мне с Лидой не терпится. Хочется скорее, скорее рассмотреть корзинку, что в ней заключено... На дворе, при хозяйках смотреть, конечно, неловко. И мы, не помня себя от радости, бежим к бабушке и няне. Они в кухне моют и убирают посуду.
— Бабусенька! Нянечка! Опять нам хозяйки корзиночку спустили. Они сказали, что это «ангел с неба принес».
— Смотрите, смотрите, какая прелесть! Сколько всего...
И чего, чего не наложено в эту корзиночку руками любящих детей женщин: непременно два крашеных яичка, два апельсина, леденцы, две фарфоровые фигурки (барашек и девочка), коробочки (от лекарств), наполненные бусами, цветные ленты и лоскутки, сеточки на головы и даже куски какого-то вкусного печенья.
Мы, конечно, в неописанном восторге: разбираем, делим, всех угощаем... И надолго, надолго хватит нам радости забавляться этой корзиночкой.
* * *
Между тем наступают сумерки. Наши уже вернулись с гулянья.
В зале слышится чудная игра. Это тетя Манюша играет на старом, дребезжащем
фортепиано Бетховена. Она — настоящая музыкантша.
В зале тишина. Тетя Александрина сидит, точно статуя, в немом восторге, закативши глаза к небу. Папа и мама сидят, обнявшись, на диване... А дядя Лиодор что-то в уголке шепчет тете Надюше... Все слушают и наслаждаются.
Когда тетя Манюша кончает, восторгам, похвалам нет конца...
— Патетично! Божественно! Ах, Бетховен — это мой кумир! И Матинька дивно его исполняет... — говорит тетенька Александрина и крепко целует маленькую музыкантшу.
Дядя Лиодор целует ей руки.
— Ты, Мария, волшебница... У тебя огонь и вдохновение... Мы понимаем с тобой друг друга...
Все растроганы. У тети Манюши необыкновенно блестят глаза. Она конфузливо молчит.
Дедушка и бабушка и даже наша няня, стоя в дверях, слушают, как играет тетя Манюша.
Она играет серьезную, классическую музыку.
Нянечка вытирает глаза и плачет: — Машенька, моя голубушка, моя добродетельная, как хорошо выучилась играть... Это у нее дар Божий!
Все говорили, что у тети Манюши большой талант к музыке и «абсолютный» слух. Она стала играть на дребезжащем фортепиано с четырех лет и всех поражала. Она могла верно подобрать всякую пьесу. Как она любила музыку, как училась на медные гроши, — все это я расскажу при случае. Музыка ей дала много горя и много радости...
Праздничный день у бабушки и дедушки оканчивался всегда пением. Пела наша мама одна или с тетей Надюшей. У мамы был большой, красивый голос контральто; тетя Надюша очень верно вторила ей небольшим, нежным сопрано. Пели они тогда песни, которых теперь больше не поют: «Гляжу, как безумный на черную шаль... И хладную душу терзает печаль» или:
На горе, за рекой,
Лес зеленый шумит.
На реке, под горой,
Хуторочек стоит...
Кроме того, пели: «Стонет сизый голубочек, стонет он и день и ночь...» или «Люди добрые, внемлите печали сердца моего», еще пели много других песен, которые теперь улетучились из моей памяти. Но мы с сестрой Лидой больше всего любили, когда мама и тетя Надюша пели «Таньку и Ваньку».
Так становилось весело, когда звонкие голоса запевали эту игривую песенку. Сердце прыгало, и казалось, точно нам знакомы эти милые Ванька и Танька, про которых так смешно напевали мама и тетя.
К тому же тетя Надюша умела как-то особенно высоко «заводить» эту песенку своим чистым, звонким голосом. Выходило очень красиво:
В селе малом Ванька жил;
Ванька Таньку полюбил.
Ай люли! Ай люли!
Ванька Таньку полюбил.
Ванька дудочку берет,
Таньке песенки поет.
Ай люли! Ай люли!
Таньке песенки поет... И т. д.
Дедушка выходил из своего кабинета и весело говорил:
— Заводи голосом, Наденька, заводи повыше... Заводи, заводи! Браво! Молодец! — и сам он басом подтягивал:
Ай люли, ай люли!
Ай люли, ай люли!
* * *
Так просто, скромно и незатейливо проводили мы праздники в нашей родной семье. Когда я их теперь вспоминаю, пожалуй, они мне кажутся очень патриархальными и бедными. Тогда, в детстве, мы ничего не знали и не желали лучшего. Нас охраняли близкие от житейской нужды, горя, забот. Мы не знали роскоши ни в чем и не желали ее. Среди нашей бедности было много духовных интересов, было много такого, что будило мысль, заставляло интересоваться всем окружающим, любить все кругом; были поэзия и красота.
Потом мы узнали, что если даже придет богатство и все материальные блага, но не будет в жизни живого духа, интереса мысли, поэзии, — ничто уже не создаст радости и счастья. Счастлив тот, кто может довольствоваться очень малым!
1912—1913
Похожие статьи:
Нет комментариев. Ваш будет первым!