Рассказы о Пасхе для школьников. Первый день светлого Христова Воскресения

Между тем, в «зале» уже накрыт стол. «Зала» эта особенная. На окнах масса цветов, кругом окон зеленые плющи. На потолке более десятка клеток с птицами. У стены маленькое светло-желтое фортепиано, похожее на старинные клавикорды.

Все три тети суетятся вокруг стола. Они накрывают стол. Тетя Саша и тетя Надюша всегда подают кушанья, угощают.

Но вот на дворе снова раздается дребезжащий звонок, снова быстрые шаги по мостикам, радостные возгласы, крики, поцелуи...

Пришла тетенька Александрина с дядей Лиодором.

Мы считали тетеньку Александри- ну очень важной, побаивались ее и между собою с Лидой говорили, что она — «царица» .

Это была высокая, полная старуха в широком старомодном платье, с кружевной накидкой на плечах. Ее седые волосы в буклях спускались по обеим сторонам головы; держалась она очень прямо, говорила нараспев и делала жеманные знаки головой и руками.

У нас ее считали аристократкой и называли генеральшей, хотя ее покойный муж, кажется, был только статский советник.

Тетенька Александрина была очень милая, образованная и деликатная женщина. Она вносила с собой какой-то особенный тон порядка и вежливости.

Дедушка гордился своей сестрой и не раз говаривал:

— Сестра Александрина — дама высшего круга. У нее знакомства — не нашим чета... Она с важными лицами знакома.

Наша важная тетушка часто приносила бабушке свои старые шали, какие-то рыжие кружева и старые перчатки, которые она сама тщательно штопала.

— Дворяночка всегда должна ходить в перчаточках, — говорила она бабушке.

И наша родная скромная старушка строго следовала советам своей светской золовки: бабушка, куда бы ни выходила, всегда одевала перчатки и словами тетеньки Александрины повторяла: «Это придает известный тон благородства барыне. Барыня всегда должна выходить в перчатках».

Я помню, что тетя Александрина часто уговаривала бабушку делать себе локоны по бокам головы и носить по тогдашней моде кринолины.

— Очень важно для женщины, чтобы голова была с утра красива и к лицу причесана... Это придает известный тон благородства... Ты себя старишь, Темира!

Тетенька всегда называла бабушку Татьяну «Темирой». Это казалось так красиво и поэтично. Также и всех наших тетей она переименовала по-своему. Маму называла Клодина, тетю Надю — Надина, тетю Манюшу — Мата или Матинька и тетю Сашу — Александрина.

Бабушка наша любила простоту и удобства и отстаивала их.

— Ну, где мне, сестрица, в моей тесноте да бедности, при такой семье и заботах, возиться с локонами да кринолинами...

— Нет, милая, ты себя старишь... Ты еще не старуха, а выглядишь куда старше меня...

— У вас один сын... У вас есть средства и прислуга хорошая... Нам с вами не сравняться, — возражала бабушка.

Но тетенька не сдавалась, и известный тон, порядок приличия и старые заветы казались ей необходимыми как хлеб, как воздух — в жизни.

Только к своему сыну Лиодору она была слаба и снисходительна: все ему прощала, оправдывала в своей слепой любви.

— Лида — поэт, писатель... Он не может быть, как все... К тому же он очень нервный и слабый.

Дядя Лиодор, как его все называли, был очень некрасив, и лицо его походило на женское.

— Совершенно, как с иконы суздальской работы, — говорила про него тетя Саша.

Праздничный, родственный обед проходил очень весело и оживленно. Дедушка чудил, смеялся, рассказывал анекдоты. Дядя Лиодор читал стихи. Дедушка ел очень много и все солил, даже соленые огурцы и ветчину. Он любил самую простую пищу: щи, кашу и черный хлеб.

Вдруг, к ужасу тети Саши, дедушка громко говорил: «Подайте старушку! Невозможно без старушки!»

Бабушка конфузилась, волновалась и шепотом начинала уговаривать дедушку:

— Мог бы сегодня из стакана напиться... Неловко при сестрице, при Владимире Васильевиче...

— Э-э-эх, Ташенька, я ведь не в высшем свете... А у себя дома... И чего мне своих стесняться... От любимых привычек отказываться...

Кто-нибудь из нас, я или сестра, бежали в кабинет дедушки и приносили бутылку, самую простую зеленую бутылку, наполненную водой. Ее-то и называл дедушка «старушкой».

Дедушка брал бутылку и выпивал ее целиком. При этом вода как-то особенно странно булькала в его горло. Он всегда пил воду из этой бутылки.

Нам с Лидой бывало очень смешно. Мама и дядя Лиодор тоже смеялись.

— Дядя Костя, вы утка... Настоящая утка... — говорил дядя Лиодор.

— Не могу пить воду иначе... И вода в стакане мне кажется не такой вкусной,

как из моей старушки... Люблю воду и жить без нее не могу.

Тетенька Александрина отворачивалась. Ей не нравилось, как дедушка пил воду... Тетя Саша не могла себя сдержать и говорила сердито:

— Уж вы, папенька, ваши странные привычки оставили бы для себя... Когда вас никто не видит...

— Эх, матушка, мои привычки никому зла не делают... Другие и хуже поступают, да я ничего не говорю.

Тетя Саша не унималась:

— Не всем приятно на вас смотреть... Хотя бы гостей посовестились.

Но тут за дедушку вступался дядя Лиодор и обращался к тете Саше:

— Кузиночка, не волнуйтесь. Выслушайте меня:

Когда у вас безоблачно чело

И полон взор приятной, тихой ласки,

А на душе и ясно, и светло, —

Тогда люблю глядеться в ваши глазки.

Но если вы, сударыня, простите,

В тот час, когда со вспыльчивостью злой

Поднимите шум, гам и закричите —

Тогда из рая я спускаюсь в ад,

И змеи в волосах у вас шипят.

— Лиодор, с тобой я разговаривать не желаю. И прошу мне твоих стихов не говорить... Я глупостей твоих слушать не желаю, — взволнованная, со слезами в голосе, проговорила тетя Саша.

Тетенька Александрина и бабушка бросились к ней и стали ее уговаривать.

Из кухни появилась няня и горячо вступилась за свою барышню.

— Сударь мой, Лиодор Иванович, очень нехорошо на барышню такие стихи сочинять... И очень это обидно.

— Слушаюсь, нянюшка, и прикажу своей музе молчать, — ответил дядя Лиодор, встал и комично раскланялся перед нашей старушкой.

Маленькая неприятность была скоро забыта.

Все за обедом у бабушки было очень вкусно состряпано ею и тетями. Но, как я теперь вспоминаю, все было скромно. Вина подавали очень мало: дедушка ничего сам не пил и других уговаривал не пить:

— Вино матушку Русь губит... От вина все болезни и несчастия... От вина горе и бедность, — постоянно уговаривал он молодежь.

Обед в первый день Пасхи у наших родных старичков бывал всегда традиционный, один и тот же из года в год. На первое — зеленые щи из щавеля с яйцами, пирог с рисом и зеленым луком, ветчина с горошком, и на сладкое подавали пасху с куличом и чай.

Когда приносили ветчину, то дедушка говорил:

— Ташенька, не скупись, давай мою долю.

— Ах, Костенька, это завтра, — краснея, возражала бабушка.

Но старик настаивал. И бабушка должна была принести корки из ржаного теста, в которых запекали окорок и кожу.

Дедушка накладывал себе на тарелку целую гору этого кушанья.

Тетенька Александрина опять отворачивалась.

Тетя Саша порывалась снова сердито заговорить, но бабушка, сама сконфуженная, ее уговаривала и упрашивала:

— Оставь папеньку... Ты знаешь, какой он упрямый...

Дедушка, добродушно улыбаясь, уписывал, как говорится, за обе щеки огромную сухую корку. При этом он громко, аппетитно хрустел и приговаривал:

— Это самое вкусное и самое питательное!

Хотя не думаю, чтобы многие с ним согласились. Но нам с Лидой казалось, что корки и кожа от окорока, наверно, очень вкусны.

Когда дедушка кончал обед, то он говорил:

— Я желаю наслаждаться фимиамом. Пригласите «весталку».

Мы с Лидой бежали в кабинет и приносили длиннейший чубук и спичечницу. Свою высокую спичечную коробку, наполненную серными спичками, дедушка называл «весталкой». А курить на его языке означало «наслаждаться фимиамом».

Дедушка не признавал других спичек, кроме серных. Это были спички с неприятным запахом и когда зажигались, то сильно трещали. Но наш чудак уверял: «Они ярко горят и очищают воздух».

При виде чубука и спичечницы и наша кроткая бабушка настойчиво говорила:

— Уходи, Костенька, со своими спичками и трубкой в кабинет. Сестрица не выносит табачного дыма.

— Уйду, уйду, матушка... Я ведь высший этикет знаю. Я только для наших девиц удовольствие хотел сделать — раскурить мою трубку.

Действительно, раскуривать дедушкину трубку нам доставляло удовольствие. Мы садились около чубука на пол и без конца чиркали серные спички и зажигали табак, пока, наконец, он не разгорался от дедушкиного старанья.

В конце обеда мама подзадоривала дядю Лиодора:

— Скажи, Лида, хорошенькие стишки. Я так люблю стишки.

— Только, прошу, не на меня. А не то я с тобой совершенно поссорюсь, — предупреждала тетя Саша.

— Не на тебя, кузиночка... А на трех сестер.

Их было три сестры.

Две резвые плутовки

Всегда с улыбкою на розовых губах,

Напоминали нимф их детские головки,

Хотя не детство уж сверкало в их глазах.

Их шаловливый смех беспечной,

звонкой трелью

Звучал и сыпался немолчно целый день,

И не было границ их резвому веселью...

А старшая сестра угрюма, холодна,

Сосредоточена и строгости полна,

Век недовольная, была ко мне сурова...

Дядя Лиодор, когда читал стихи, смешно подмигивал глазами и указывал на тетушек.

Тетя Саша вставала и уходила, сердито говоря:

— Я не хочу слушать твои глупости. Но мама была в восторге и сейчас же записывала стихи своего кузена в тетрадь.